Волохова Н.В. "Путь смерти" Л.Н. Толстого (Категория смерти в его религиозно-нравственной философии)
Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. №3. 2000. С. 84-98.
Категория смерти в его религиозно-нравственной философии)
Столкновение с бесконечной чередой человеческих смертей, потерей близких людей, осознание неотвратимости собственного исчезновения ставят индивида перед лицом сложнейших вопросов, переполняют внутренний мир чувством безысходности, трагизма, вызывают горечь, разочарование, страх, так как реализация безграничных человеческих потенций вступает в острое противоречие с физической ограниченностью, неумолимо встающей на пути бесконечного совершенствования. Все это побуждает глубоко всматриваться в течение жизненных реалий, заставляет сомневаться в прочности, основательности локальных земных ориентиров. Когда в реальном бытии человек под мощным давлением небытия утрачивает понимание смысла жизни, он теряет самую главную точку опоры, необходимую для построения счастья. В его судьбу врывается трагедия. Следовательно, чем глубже человек постигал значимость своей индивидуальности, неповторимости, тем острее переживал движение во времени, объемнее осознавал трагизм стремительной силы мгновений, нивелирующий силу небытия. Если каждый обратится в прах, значит, жизнь, наполненная подлинным смыслом, добром, духовным напряжением, уравнивается в конечном счете с бытием травинки, песчинки или с бесцельно прожитой жизнью. Стоит ли мучиться, преодолевая сопротивление обстоятельств, стоит ли рисковать, расширяя горизонты познания, если конечный результат один? Стоит ли напрягаться, плывя в Никуда?
Океан, состоящий из капель, велик.
Из пылинки слагается материк.
Твой приход и уход не имеют значенья.
Просто муха в окно залетела на миг... [1]
Идея величественной и священной смерти — одна из ключевых в европейской традиции. Событие смерти интерпретировалось как переход в иной, лучший или худший, в сравнении с земным, мир, как феномен завершения земной, временной жизни, открывающий дорогу к жизни вечной. На протяжении всей истории культуры человеческому духу были присущи попытки преодоления страха смерти; смысл смерти, прерывающей нить бытия, так или иначе вытеснялся смыслом качественного преображения бытия. Обобщая, можно сказать, что культурой выработаны три основных типа отношения к факту смерти:
1) смерть — иллюзия. Исходным экзистенциальным базисом служит чувство органического единства субъекта со всем живым окружением, социумом, космосом, ощущение полной причастности к бытию;
2) смерть — трагедия. Здесь на первый план выступают индивидуальность, осознание субъектом собственной уникальности и, как следствие, разобщенность с миром. Столкновение с мыслью о смерти и порождает трагедию обособленной (частной) личности, вынужденной противостоять ей в одиночестве и понимающей свою обреченность в этой борьбе;
3) смерть "взаимообратима" с жизнью. Такое отношение обусловлено утратой возможности самоидентификации субъекта как на индивидуальном, так и на всеобщем уровне.
Единственным выходом остается стихийное отождествление себя со всем круговоротом бытия, нивелирующим понятия жизни и смерти, в котором субъект выступает одним из многих элементов. Смерть перестает быть чем-то личным, окончательным и завершенным, поскольку она представляется только мигом в процессе постоянных взаимопереходов бытия и небытия. Причиной подобного видения мира является "абсурдизация" сознания, т.е. отношение к миру как к некоему не поддающемуся строгому понятийному членению хаотическому симбиозу. В результате понятия жизни и смерти лишаются оппозиционности, что автоматически приводит к девальвации первого и второго: если не существенна смерть, то не существенна и жизнь, все обратимо и трудновыразимо в понятиях. Именно последний из перечисленных типов наиболее свойствен современному культурному сознанию и мнению [2].
В творчестве Толстого проблема смерти также ставится чрезвычайно остро. Главный для него вопрос о смысле бытия неизбежно соотносился с проблемой жизни и смерти. Сложная и противоречивая натура Льва Николаевича обусловила оригинальность подхода к этой проблеме. Писатель стремился найти позитивный ответ на этот важнейший для него вопрос, но не находил его в научном знании. Тогда он обратился к "здравому смыслу", попробовал рассуждать от противного. Вступая в жизнь, каждый человек руководствуется вначале теми правилами, которые свойственны близким, окружающим его людям. Он не может жить, не имея известного представления о смысле жизни, и всегда, хотя часто и бессознательно, сообразует свою деятельность с укоренившимися взглядами.
Для Толстого жизнь не просто устойчивое состояние какой-то части материи, ограниченной пространством и временем за счет обмена ее веществом и энергией с окружающей средой. Естественно-научный подход к жизни он принимает, но считает его недостаточным ввиду его узости и нейтральности. Жизнь интересует его прежде всего ее аксиологичностью, ее смысловым содержанием. Без человека жизнь в материи не имеет смысла, так как лишена своей идеальной сущности. Дух жизни, проявляющийся в человеке через разумное стремление к Богу, есть то непрекращающееся движение, которое освобождает его из границ животности и направляет через страдания к слиянию с вечностью — Вселенной. Поэтому для писателя всегда было так важно подчеркнуть способность всего живого к движению, изменению, развитию. И человек воспринимается им неизменно как "текущее вещество" (53, 185) [3].
В характеристике этого движения Толстой опирается на циклический хронотоп: "Жизнь никогда не стоит на месте, а всегда, не переставая, движется, движется кругами, как бы возвращающими все живущее, через уничтожение к прежнему несуществованию; в сущности, эти же самые круги в своем появлении и исчезновении составляют новые, другие, большие круги, которые, также возникая и уничтожаясь, составляют еще большие круги, и так до бесконечности, и вверх, и вниз". Этому закону изменения, рождения и смерти подчинены и человек, и земля, и солнце. "Все в мире круговратно, т.е. начнется, кончится, опять начнется, как колесо вертится, так вертится день, месяц, год, т.е. луна, земля, около себя и вокруг солнца, так вертится то, от чего предварение равноденствия, так вертится солнце, так растения, животные, так вода, ветры — все в мире родится, растет, созревает, стареет, умирает, опять родится и так до конца" (51, 10). Таким образом, мыслитель понимает жизнь как постоянное обновление природы, совершающееся по законам разума и любви.
Переходя в новый возраст, человек обычно меняет свое понимание жизни. Вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знания и опыта жизни. Чем дольше живет человек, тем яснее он видит, что наслаждения становится все меньше и меньше, а скуки, пресыщения, страданий все больше. Но и этого мало: начиная испытывать ослабление сил, глядя на болезнь и старость, он замечает, что его существование, в котором он чувствовал настоящую полную жизнь, с каждым часом, с каждым движением приближает его к смерти. Человек обладает разумом и ищет разумного объяснения явлениям жизни. Привычное течение его во внешней и внутренней жизни все чаще нарушается как бы минутами недоумения, выражающегося в одних и тех же вопросах: "Зачем? Ну а потом?"
Вопросы о смысле жизни с самого начала неразрывно были связаны у Толстого с вопросами о смерти. Раз человек живет не только физической, но и духовной жизнью, раз его духовная сущность остается после смерти, естественно поставить вопрос о том, каков смысл смерти, каково должно быть истинное отношение к ней. Нет у Толстого произведения, где бы не было, кажется, хотя бы нескольких слов о смерти или ее изображения. И страх смерти, неразрывный с жизнью, не чужд был, конечно, и самому писателю: он чувствовал, что не может свободно рассуждать об истинной жизни, пока есть страх смерти, пока не решен вопрос о ней.
Толстой всю сознательную жизнь готовил себя к мысли о неизбежности исчезновения, ему в одинаковой степени были ведомы неистребимость жизни и бренность всего живущего. Смерть рано вошла в его жизненный опыт. Утрата матери и отца в детстве, потеря двух братьев в молодости. Смерть любимого сына Ванечки и бесконечно дорогой дочери Маши, смерть брата Сергея. Когда в 1860 г. на его руках скончался старший брат Николенька, он записал в дневнике: "...странно оторвало меня от жизни это событие... Николенькина смерть — самое сильное впечатление в моей жизни" (48, 29—30).
Сознательная направленность всех этих исканий была, в сущности, крайне скромна и робка: Толстой, как и большинство людей, искал в эти годы не то, что могло бы его избавить от смерти или дать реальную (не потустороннюю, т.е. той же смертью обусловленную) надежду такого избавления — о таких вещах он не смел тогда мечтать! — нет, он просто искал чего-нибудь такого, что бы его утешило и примирило с непобедимой и всевластной "курноской" [4]. Искал, но не находил. Попытку разрешения этого же вопроса мы видим в изображении смерти Андрея Болконского и особенно Платона Каратаева: смерти тихой, незаметной, не печальной, не трагичной и главное — не страшной.
Еще в "Анне Карениной", сильнее в "Исповеди", писатель выразил охватившее его смятение и ужас перед неизбежностью смерти, перед "нирваной" в сознании бессмысленной жизни, неумолимо обреченной на уничтожение. "Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, и не мог не дышать, не есть, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то вперед знал, что, удовлетворю я или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет. И близкие мне люди находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, — всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина — смерть..." (23, 14).
В 1865 г. Толстой пишет первую "статейку по мысли", данной ему Монтенем. В этом наброске "О религии" он вопрошает себя: "Что я? Зачем живу? Что будет после смерти?" (7, 125). Его волнует вопрос, что будет с человеком за той границей, где кончается жизнь и начинается смерть? Почему он боится переступить через эту черту? Отчего, сознавая ее неизбежность, отчаянно отталкивает даже саму мысль о ней? И в трактате "О жизни" он попытался объяснить это состояние страха перед трагической неизбежностью. "То чувство, которое выражается в людях страхом смерти, есть только сознание внутреннего противоречия жизни" (26, 400). Человек говорит себе: "Я не должен умереть, и я умираю". Говорит так потому, что полагает себя живущим лишь в телесном. Выход из этого состояния Толстой видел в признании первичности духовного Я, в нравственном движении человека к истине, ибо она одна превыше всего.
Не подлежит сомнению, что в мировоззрении и во всей жизненной установке Толстого, относящейся к началу 80-х гг., переоценка прежних ценностей, усиленные поиски смысла жизни, которому отдался в эти годы творец "Войны и мира", были связаны с обострением в нем чувства смерти. Все обстоятельства жизни ставили его вплотную перед проблемой смерти: "В течение четырех лет — пишет в своих воспоминаниях С.А. Толстая, — мы тяжело пережили пять смертей в нашем доме... повлияли ли все эти события на Льва Николаевича, или были на то и другие причины, но недовольство жизнью и искание истины приняли острый характер... Найти причины его отчаяния и поверить в них было трудно. Семья жила самой нормальной хорошей жизнью, но она уже не удовлетворяла его: он искал в другом смысла жизни, искал веры в Бога, всегда содрогался при мысли о смерти и не находил того, что бы его утешило и примирило с ней" [5].
Анализ дневниковых записей и писем показывает, что мысли о смерти, мучившие мыслителя, и страх смерти, возникающий в результате его размышлений, постепенно сменялись новыми мыслями и убеждениями. Он выходит из состояния душевного кризиса, внутреннего разлада приблизительно к началу 80-х гг., когда начинает снова очень интенсивно работать и когда его философские и литературные взгляды постепенно стали оформляться. Мысли о смерти вызывают уже не страх, а наоборот — особое состояние души, когда "все суетное замирает и яснее говорит душа" (48, 107).
Он искал такое решение противоречия, при котором смысл конечного и преходящего существования не уничтожался бы предстоящим погашением сознания. Опытные науки и умозрительная философия не сумели ответить Толстому на вопрос о вневременном значении человеческой жизни, о ее целях и задачах. Занимаясь "причинной последовательностью материальных явлений", наука прошла мимо вопроса о "конечной причине". Умозрительная философия оказалась также бессильной понять, "что такое Я и весь мир?" "Идеями ли, субстанцией ли, духом ли, волею называет философ сущность жизни" — он все равно не отвечает на вопрос о нравственном смысле существования человека, а лишь утверждает, что "мир есть что-то бесконечное и непонятное", и «жизнь человеческая есть часть этого непостижимого "всего"».(23, 22). Заключения "мудрых" (Соломона, Будды, Сократа, Шопенгауэра) породили сомнения в Толстом. Он почувствовал, что в выводах о тщете жизни "было что-то неладно". Именно "что-то" мешало ему покончить с собой, хотя мысль о самоубийстве пришла к нему "также естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни" (23, 15). Он так же принимал разумную убедительность рассуждений о том, что "жизнь есть зло и глупость" (23, 29).
В годы сильнейшего духовного кризиса (1876—1879), в период разочарований в жизни, во всех ее ценностях, испытывая страх смерти, он ощутил в себе самые сверхразумные духовные силы, которые не могли всецело подчиниться логически убедительным выводам и побуждали к непосредственному осознанию жизни, ее смысла. Он пришел к мысли о необходимости религии и веры для обретения смысла жизни. В последние годы жизни самым ужасным казалось ему то, что люди не хотят замечать смерти, живут, как слепцы. Жизнь, подобно "салазкам", катит их в пропасть. А они дорогой в своих салазках "спорят и ссорятся о том, что один другому не дает усесться попокойнее и пачкает его одежду" (65, 304).
Впрочем, уже за двадцать лет до признаний "Исповеди", в 1859 г., в письме к своей тетке Александре Андреевне Толстой Лев Николаевич так говорит о своих ранних исканиях: "Ребенком я верил горячо, сентиментально, необдуманно, потом, лет 14-ти, стал думать о жизни вообще, и наткнулся на религию, которая не подходила под мои теории, и, разумеется, счел за заслугу разрушать ее. Без нее мне было очень покойно жить лет десять. Все открывалось передо мной ясно, логично, подразделялось, и религии места не было. Потом пришло время, что все стало открыто, тайн в жизни больше не было, но сама жизнь начала терять свой смысл. В это же время я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записи того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой дошел я тогда. Это было и мучительное и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением. Я не могу иначе. Из двух лет умственной работы я нашел простую, старую вещь, но которую я знаю так, как никто не знает, — я нашел, что есть бессмертье, что есть любовь, и жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно. Эти открытия удивили меня сходством с христианской религией, и я вместо того, чтобы открывать сам, стал искать их в Евангелии, но нашел мало. Я не нашел ни Бога, ни Искупителя, ни таинств, ничего, а искал всеми, всеми, всеми силами души, и плакал, и мучился, и ничего не желал, кроме истины" [6].
Религия в представлении Толстого — не обязательно ритуалы, традиции, служители, религия — это общее понимание, ответ на вопрос: в чем предназначение человека, какова цель его жизни? Такое представление — результат коллективных усилий древних мудрецов Запада и Востока, величайших умов прошлого и настоящего. Человечество привлекало его в качестве вечных истин жизнеустроительства и норм отношений людей друг к другу. Главное в этих отношениях — преодоление гордыни самомнения, отказ от пагубного желания переделать мир по собственному плану для общей пользы. По мысли писателя, такие попытки бесплодны, и потому каждый должен поставить перед собой более скромную, но выполнимую задачу творения любви и добра, но не человечеству вообще, а ближним, тем, кто с тобой рядом и от тебя зависит. Смерть происходит, писал он, не от пули, попавшей в сердце, а от прекращения возможности увеличивать количество добра.
Все дело, по Толстому, заключается в том, что люди увлекаются самим процессом жизни, вместо того чтобы думать о том, зачем жить. Наука, разум вообще не способны дать ответ на вопрос о смысле жизни, поскольку они выделяют второстепенное и его принимают за главное. В то же время каждый размышляющий человек в определенный момент оказывается наедине со смертью, перед ним встает "страшный" вопрос: зачем? Все не то, что же то? Он с ужасом убеждается в бессмысленности прожитой жизни, построенной в ненужных заботах и привязанностях, легко побеждаемых смертью.
Толстой был убежден, что человеку не следует думать о смерти как о чем-то далеком, уходящем в незримое будущее. Ему казалось, что сознание того, что жизнь может оборваться каждую минуту, способно изменить миропонимание человека и оказать воздействие на его поступки. Тогда восторжествует естественность в общении между людьми, отомрет лицемерие, уменьшится зависимость личности от эгоистических желаний, тогда ее деятельность обретет нравственно-ценностное значение и будет направлена на совершение добра. Закон истинной жизни состоит в любви к другим и взаимном служении друг другу, истинная любовь возможна только при полном отречении "от блага животной личности" (26, 389).
Все творчество писателя пронизано стремлением к нравственному совершенствованию человека, любовью к ближнему, поиску Бога и смысла жизни. До последних мгновений жизни он продолжал поиск истины. Без Бога как абсолютной духовности Толстой чувствовал себя затерянным и заброшенным в мировой пустынности, отдавался "чувству страха, сиротливости, одиночества среди всего чужого", однако не терял "надежды на чью-то помощь" (23, 43— 44). Эти страдания в одиночестве он назвал "исканием Бога", которое вытекало из сердца, а не из "хода мыслей", исканием Бога всемогущего, всеведущего, всеблагого, сообщающего человеческому существу высокий непреходящий смысл. "Жизнь и смерть носит в себе человек в течение всего своего существования; но нет смерти для того, в ком живет сознание Бога; тьма не обнимает тех, кто хочет быть сынами света, и не должно бояться убивающих тело, но надо бояться смерти души, которая наступает тогда, когда в ней нет больше стремления к добру, нет больше любви" [7].
Главное заблуждение людей состоит в том, что они думают, что смерть есть. Видимая для всех смерть есть одна из перемен в "плотском существовании" (26, 398), поэтому она не может не только прекратить, но и нарушить истинную жизнь. Так как жизнь есть определенное отношение к миру, то смерть есть не что иное, как перемена в этом отношении. Как только человек поймет, что в увеличении любви состоит истинная жизнь, то для него смерть как переход к большему благу и высшему свету становится чем-то радостным. Все существующее, по учению Толстого, представляется человеку отношением его разумного сознания, его животной личности, его тела к миру. Смерть — необходимый элемент жизни человека. Жизнь должна начаться, продолжаться и закончиться. И только в том случае человек познает смысл жизни и всю ее значимость. Смерть распределяет наши поступки по степени значимости для нас. Именно сознание смертности человека раскрывает всю его сущность.
Практически каждый умирающий находится в состоянии эмоционального одиночества, чувствуя себя покинутым. Так как близкие не знают, как вести себя в "ужасной" ситуации, вокруг умирающего создается настоящий заговор молчания именно в тот момент, когда ему острее, чем когда бы то ни было в жизни, нужно откровенное, истинное сочувствие. По мнению докторов, в состоянии смертельно больного человека можно выделить пять стадий. Отрицание — к человеку не пришло еще осознание того, что скоро его не будет. Он еще надеется на ошибку диагноза. Эта надежда смягчает шок от случившегося, но на смену приходит гнев. Негодование часто направлено против судьбы, Бога, который так несправедлив. Здесь можно сказать, что даже у людей, в чьей душе вера в Бога "дремала" прежние годы, на последнем этапе жизни религиозный инстин кт вспыхивает. Человек, уже безоглядно веруя, начинает просить ЕГО об отсрочке. С детским отчаянием он обещает стать лучше, добрее, если дадут хотя бы еще немного времени. Но неизбежна еще одна стадия — депрессия. Человек слабеет день ото дня и видит это. Место протеста занимают горе и жалость к себе. Умирающий старается по возможности загладить свои дурные поступки. В это время человек уже готовится принять смерть, не хочет отвлекаться на что-то постороннее: покончено с земными заботами. И последняя стадия — принятие "теперь уже скоро, и пусть будет". Есть отрешенность, а значит, и постепенно увеличивающееся спокойствие. По сути, на заключительной стадии человек побеждает страх смерти.
Толстой утверждал, что смерти бояться не стоит, о ней не вспоминать надо, а постоянно, спокойно, радостно жить с мыслью о ней. Никто не знает, что есть жизнь и что есть смерть: добро или зло? По мнению мыслителя, жизнь может быть благом только тогда, когда смерть не представляется злом. "Чем больше перенесена жизнь из области телесной в область духовную, тем менее страшна смерть". А для человека, который живет духовной жизнью, такого страха вообще не может быть. Смерть для него — только освобождение духа от тела; он знает, что "то, чем он живет, не может уничтожиться ".
Как правило, глубоко верующие люди не проходят через предварительные стадии. Герой Солженицына из "Ракового корпуса" Ефим Поддуев вспоминал, "как умирали те старые в их местности на Каме — хоть русские, хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились, не отбивались, не хвастались, что не умрут, — все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали расчет, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребенок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегченно, как будто перебирались в другую избу" [8].
К подобному взгляду на жизнь и смерть человек приходит на высшей ступени своего миропознания. Начинается же все с психологической подготовки к восприятию самой сущности проблемы. 'Человек не знает своей смерти и никогда не мог познать ее, она никогда еще не прикасалась к нему, про намерен ие ее он ничего не знает. Так чего же он боится?" (26, 398). Такое поистине спартанское отношение к смерти мог иметь человек, который принимал жизнь и смерть как два необходимых начала бытия, сменяющих друг друга и тем самым определяющих развитие всего и вся. Последнее кажется справедливым по отношению к Толстому. Не случайны помещенные им в книгу "На каждый день" слова Монтеня: "Смерть есть начало другой жизни" (6, 160). Еще в раннем рассказе "Три смерти" автор художественно запечатлел извечность борьбы жизни со смертью, оба начала равновелики.
В этом рассказе Ширкинской барыне трудно умирать, ибо в смерти она видит конец всему и боится этого конца; незаметно и тихо умирает старый ямщик, просящий купить ему за сапоги камень на могилу, чтобы была о нем на земле память; и совсем спокойно и бесстрастно умирает дерево, часть вечно живой природы, освобождая место другому, а рядом с его поникшим телом "деревья еще радостнее красуются на новом просторе".
Так ставит вопрос о смерти ее великий изобразитель и в одном из писем говорит о связи жизни и смерти, о соединении их все той же любовью, которая должна быть основанием Вселенной: "Для того, чтобы быть твердым (в смерти) и не унывать, нужно, главное, ясно понимать и не забывать единственный разумный и радостный смысл нашей жизни, состоящий в том, чтобы не только пронести через эту жизнь, не потушив ее, ту искру божественной любви, которая вложена в нас и составляет нашу душу, но разжечь ее, сколько хватит наших сил, чтобы внести ее в ту жизнь уже не искрой, а пламенем" [9]. Эти слова ясно выражают отношение Толстого к смерти. Он смиряется перед физическим уничтожением, ибо будет продолжена жизнь духовного "Я", наступит долгожданное слияние с Богом, к чему человек идет всю жизнь. По его мнению, человек непрестанно чувствует в себе, ощущает Бога — Начало, Хозяина жизни, Начало бесконечное, и эта бесконечность со смертью человеческого тела не уничтожается. Надо чувствовать себя не конечным, отдельным от всего мира существом, а частью бесконечного, частью Вселенной, и тогда не будет ощущения смерти как конца.
В центре вопросов толстовского мировоззрения, а потому и в центре понятия веры стало противоречие между конечным, преходящим, мимолетным существованием личности и бесконечным существованием мира. Толстой искал такое решение противоречия, при котором смысл конечного и преходящего существования личности не уничтожался бы, не превращался бы в бессмыслицу неизбежно предстоящим уничтожением личности, ее погашением в бесконечности мирового целого. Именно в связи со страхом смерти мыслитель точно сформулировал в "Исповеди" основную цель своих религиозных исканий: "Нужно и дорого разрешение противоречия конечного с бесконечным и ответ на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь" (23, 37).
Наиболее полно этические искания Толстого изложены в трактате "О жизни". Основной мировоззренческий вопрос — "вопрос жизни" — неотделим здесь от поисков смысла, который не уничтожается неизбежно предстоящей смертью. У людей, по его мнению, существуют два понятия жизни. Одно из них, "основное и бесспорное", означает, что жизнь — " стремление к благу" (23, 363), человек получает его из собственного духовного опыта, а другое — ложное, оно у каждого свое. Русский мыслитель стремится открыть всеобщие закономерности, уяснить истину настоящей жизни. В философском осмыслении бытия он опирается на вечные категории, ставя перед собой вечные вопросы, в поисках ответов на которые человечество мучилось не одно столетие. В повестях 80-х гг. — "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Отец Сергий", "Дьявол" — жизнь берется им в ее крайних столкновениях, в противопоставленности смерти. Неумолимо приближается к физической смерти духовно мертвый еще при жизни Иван Ильич. Его болезнь обострила восприятие окружающего мира, высветила ложь отношений, тщетность его стремлений — театр его жизни. Он не принимает не столько окружающих, сколько себя прежнего, такого же, как они. "Ивану Ильичу хочется плакать, хочется, чтоб его ласкали и плакали над ним, и вот приходит товарищ, член Шебек, и, вместо того, чтобы плакать и ласкаться, Иван Ильич делает серьезное, строгое, глубокомысленное лицо и по инерции говорит свое мнение в значении кассационного решения и упорно настаивает на нем. Эта ложь вокруг него и в нем самом более всего отравляла последние дни жизни Ивана Ильича" (26, 104). "Игра" и "деланье вида" не только на службе, но и в личной жизни героев налицо.
Герои "Крейцеровой сонаты" имеют между собой пропасть, "друг против друга", "два совершенно чуждых эгоиста, желающих получить себе как можно больше удовольствия один через другого" (12, 32). Позднышев несет смерть жене, в которой не видит человека, провозглашая торжество эгоизма. Смертельную силу необоримой страсти испытывает Иртенев. "Безлюбовный" закон эгоистической любви-страсти, по нравственному кодексу Толстого, должен всегда нести смерть. Лишь в повести "Отец Сергий" конфликт разворачивается несколько иначе: смерть души и ее воскресение переживает Касатский. Мир открывается через душу героя, через его драму. Социальное высвечивается через личное, создавая своеобразный сплав социального и нравственного. Суд — семья — церковь в центре внимания писателя. Это то, что должно быть свято. В суде же — равнодушие и ложь; в семье — ложь и эгоизм; в церкви — обман и гордость. Касатский осудил несправедливость мира и ушел из него.
Герои Толстого открывают высшую нравственную силу. Мгновенный свет озаряет умирающего Ивана Ильича, когда его рука попадает на голову сын а-"гимназистика". "...И ему открылось, что жизнь его была не то" (26, 112), и впервые стало "жалко" родных. Позднышев ищет покаяния, скитаясь по свету (не случайно действие происходит в поезде). Иртенев тоже осознает, что "...так жить нельзя" (27, 513). Пашенька приоткрывает Касатскому свет людской безгрешной любви, путь к искуплению греха. И в повестях 80-х гг. в рамках учения о смысле жизни в нравственном, любовном, творческом отношении к жизни Толстой стремился сформулировать свое понимание конечного. Он писал, что "...верить же в уничтожение своей жизни, потому что уничтожается тело, все равно, что верить в то, что уничтожение тени предмета, после вступления предмета в сплошной свет, есть верный признак уничтожения самого предмета... уничтожение тени пространственных и временных условий есть только признак большей степени света..." (17, 106).
Кажется, что не Иван Ильич, а сам автор долго бился в "черном тесном мешке", проваливался "в узкую черную дыру" и в конце концов нашел, что и "смерти не было", а вместо нее — свет. "Смерть — свет" — такова новая метафора, к которой приходит автор в завершение периода своего духовного кризиса. Таков новый смысл смерти, обнаруженный им в результате религиозных исканий. Религия оказалась настоящим спасением для Толстого. Ни сама по себе любовь к жизни, ни сухие доводы рассудка, побуждающие к следованию добродетели, не избавили его от ощущения недостаточности смысла бытия. Только в Боге писатель вновь открывает путь к воссоединению с человеком, природой, Космосом и вместе с тем основания для наполнения рассудочных понятий смыслом.
Тем самым толстовская вера выступает только синонимом силы жизни, осмысленности существования, условием понимающей свое назначение деятельности. Особенность Толстого в том, что стремление вернуть жизни утерянное сознан ие ее оправданности и осмысленности, потрясенное предвидением неизбежно предстоящей смерти, связывается у него не с социальной философией и даже не с этикой, которой оно должно было бы принадлежать, а с религией.
Стремление укрепить стержень жизни, расшатанный страхом перед смертью, художник черпает не в силах самой жизни, а в религиозной традиции. Несмотря на различные противоречия с началами разума, он считает необходимым принять религиозное мировоззрение, становясь в этом вопросе на точку зрения патриархального крестьянина с его наивной и некритической верой. "Я вгляделся в жизнь прошедших и современных огромных масс людей. И я видел таких, понявших смысл жизни, умеющих жить и умирать, не двух, не трех, а сотни, тысячи, миллионы" (23, 86).
Непосредственной разработке религиозно-нравственного учения предшествовал глубокий духовный кризис Толстого. Психология XX века назвала подобные явления экзистенциальным вакуумом. Именно в самих причинах такого экзистенциального вакуума, в логике его анализа, поиске и нахождении выхода из кризиса содержался для него ответ на мучившие его вопросы: может ли человек жить без веры? Какой веры он достоин? Каким образом он сможет реализовать свою специфическую сущность и в чем она состоит? Автор попытался найти свои ответы на эти извечные вопросы, что привело его к разработке учения о смысле жизни и нравственном поведении, об условиях и этапах нравственного развития, механизмах овладения многообразием бытия, в основе которых лежат категории Любви и Добра. "И все они спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не суету, а добро" (23, 86).
Для Толстого был характерен эволюционирующий путь — от позиции "всеобщего" к позиции "частного" (индивидуального) с последующим возвращением к "всеобщему" (через религию). В данных пределах развертывалась его духовная драма. Драматизм усугубляется тем, что внутренняя борьба протекала не только между "ранним" и "поздним" Толстым, но и синхронически — между художником и проповедником. Последнее свидетельствует о наличии дополнительного конфликта духа, намечающегося между "естественной" природой человека с присущей ему любовью к жизни, уверенностью в ее силе и разумом, стремящимся перевести природное, невербальное в логически доказательный план. Толстому свойственно "обожествление" мира — наделение оправдывающим смыслом. Любовь, смерть, жизнь — все это проявление Божественного, высшая тайна, но не в плане лишенности смысла, а в плане его сокрытости, сакральности, таинства. Отношение к смерти как к таинству сохранялось у него на протяжении всей жизни.
Переход с позиций "всеобщности" на сторону "индивидуальности" — вот в чем состоит сущность духовного кризиса Толстого в период 80-х гг. Но что это — "рождение к жизни" или "рождение к смерти"? Происходит неизбежное: мыслитель оказывается один на один с проблемой смерти. Индивидуальность автоматически влечет за собой рассудочность, возникая и укрепляясь в постепенном осмыслении субъектом собственной уникальности в отношении окружающего мира. Сопротивляясь идее бессмысленной смерти, Толстой стремится завоевать гарантии жизни, уже зафиксированные в логике. Реально борьба ведется за жизнь, а не за смерть, отсюда столь мучительной и напряженной оказывается она для него. Примечательно, что за помощью художник обращается к простым людям — богомольцам, крестьянам, т.е. представителям того "всеобщего", в отпадении от которого он себя обнаруживает. Он всячески пытается сбросить с себя личину индивидуальности — желание стать юродивым, затерянным среди толпы. Юродство является специфической русской формой самоотверженного вызова смерти и смертности. Юродивый презрел свое тело и тем самым выпал из детерминированного смертью смертного мира.
И в христианстве для Толстого наиболее значимо не учение об индивидуальном бессмертии, а этика любви, объединяющая личность в одно целое со всем живым: "Бессмертно только то, что не Я. Разум — любовь — Бог — природа" (49, 129). Христианство, органически совмещающее "всеобщее" и частное, жизнь и разум, и принесло писателю духовное освобождение (непосредственно "уход в мир" должен был стать логически следующим шагом "физического" освобождения). В последние месяцы жизни Толстой ощущает себя крайне одиноким человеком. Все меньше сил остается для работы и чтения. Но как никогда ранее он старается идти по пути личного совершенствования и приближения к Богу. Цель и смысл вселенной мира нам неизвестны; смысл и цель жизни человека — в стремлении к благу; путь к этому благу есть непрестанное личное совершенствование; сущность блага есть любовь к людям. Такова цепь нравственных выводов автора.
Неустанное стремление к обновлению и совершенствованию было закреплено великим порывом Толстого — уходом из семьи по слову Евангелия: "Кто любит отца или мать больше Меня, тот Меня не достоин". Толстой понял раз и навсегда, что у человека, истинно и равно любящего всех, не должно быть предпочтения. Еще за 300 лет до Рождества Христова Еврипид, в своей трагедии ставил вопрос: "Как избежать страданий при потере близких?" — и решал его "по-гречески", по-язычески спокойно: надо стараться никого не любить сильно, надо ко всем относиться одинаково равнодушно. Но Толстой решает иначе: надо любить всех одинаково сильно, не только друзей, но и врагов. Он — проповедник "жизни для других". Именно такую жизнь он считал подлинно духовной. "Стоит человеку признать жизнь не во благе своей животной личности, а во благе других существ, и пугало смерти навсегда исчезнет из глаз его". Никогда не устающая мысль писателя утверждает жизнь ка
|
